31.07.2013 Июльские росы |
 Отгорел жаркий, бесконечно долгий июльский день, и на изнуренную зноем землю упала долгожданная прохлада. Вечер окутал синевой спеющую ниву и скошенные зеленые луга; в зеркальной глади медленных речных вод отразились первые звезды. На пыльных сельских улочках постепенно стихали дневные звуки. Разбежались по хатам заигравшиеся загорелые ребятишки, хозяйки, позвякивая ведрами, вернулись в дома после вечерней дойки; скрипнула калитка за тяжело ступающим запоздалым хозяином, усталым после дневных трудов. Минул час, и в хатах стали гаснуть огни: после ужина пришло время сна. Лишь одна юная парочка у плетня все не хотела расстаться, шепчась о своем заветном, милом, зеленом, да деревенский пьянчужка, возвращаясь спотыкающимся шагом домой, к гневу женушки, бормотал вполголоса какую-то песню, путая и мотив, и слова; но вскоре смолкли и эти голоса, и наступила тишина. Июльская ночь, как высокая царица, взошла на свой темно-синий бархатный престол, и в небесах над уснувшей землей встала луна, бледная и грустная, словно серебро ее было омыто слезами. В этот час у старого колодезя на краю села встретились двое и молча, не перебросившись не единым словом, пошли по узкой тропинке меж полей. Впереди шла легкой походкой женщина в темном платье, неприметной внешности, не очень молодая – в закрученных узлом на затылке густых темно-русых волосах блестели седые нити. Шедший за женщиной рослый, крепко сложенный мужчина в помятом пиджаке казался б ее ровесником по стати и сильным движениям, но почти полностью седая голова выдавала его возраст. Не торопясь и не глядя друг на друга, прошли они по тропе меж задремавших трав, вышли к берегу реки и присели на почерневшее от лет и непогоды бревно. За спиной их спала деревня, где они родились и прожили долгие годы – каждый по-своему, и каждый несчастливо. Перед ними безостановочно текла река, вынося свои ленивые воды из мрака дальних лугов, и исчезая за черным силуэтом холма-шелома. Слева шаткий мостик вел на тот берег, в королевство буйных, некошеных трав, за которыми грозным часовым стояла черная вековая пуща. Присев, мужчина и женщина долго молчали, глядя на реку. В ее воде, теплой, как парное молоко, слегка дрожали тысячи звезд – так близко, на расстоянии трех шагов, и все же недосягаемо. Время от времени из-за реки доносились тревожные крики ночной птицы, полновластной хозяйки пущи, и снова воцарялась тишина. Молчание не было ни неловким, ни болезненным: так молчат, когда очень много собралось слов, а еще более того, что словами не выразить. Слишком долго по свету ходят слова, в слишком многих руках они побывали и поистерлись, как позолоченная монета: почти все золото сошло, осталась только медь. И все же женщина не выдержала, заговорила первой – совсем юным, певучим, нежным голосом, что и пятнадцатилетней впору, только не бывает в голосе пятнадцатилетней такой неизбывной печали: – Стало быть, еще любишь меня? – Люблю. Хотел позабыть, а не вышло. – И у меня не вышло. – Сколько мучился я, сколько ночей не спал, сколько с собой спорил. Нельзя, нельзя, не свободны оба: на моей руке обручальное кольцо, ты замужняя. И разные мы люди, совсем разные…да ты и сама это знаешь. Никак не получается нам вместе. – И порознь жизни нет. Что за напасть такая? – Поздняя любовь это, и горькая, и терпкая, как рябиновое вино. Выпили отравленного вина мы оба, и нет нам покоя. Молю тебя, отпусти. – Отпущу, если вернешь мне мою душу. Я себя не узнаю, точно в зеркале после долгой болезни. Ничего не осталось – ни стыда, ни гордости, на все плевать. Бежала б я за тобой в ночи, шла бы по следу на край света, все бы бросила, всех позабыла. А ты? – А я сон видел, давно уже: будто дом твой загорелся, тебя выносят из пламени, а ты обгорела, ослепла, вся в бинтах, без ног… Я похолодел весь, а жена стоит за спиной – и откуда только узнала?! – и говорит: «вот какая стала твоя зазноба! Калека, слепая… Что, и теперь ее любишь?» – ….О, господи! А ты? – … А я кинулся кровавые бинты твои целовать, на руки тебя поднял – а ты легкая сделалась, как перышко, и понес тебя, понес от всех куда-то далеко. Иду и думаю: ты ж теперь как дитя малое, я за тобой как отец ходить буду, твою боль на себя возьму. Проснулся я, а подушка мокрая, плакал во сне. Утро было темное, зимнее, студеное. И такая тоска, такая печаль, словно и впрямь беда случилась. – Могла случиться: я умереть хотела… Тоже зимой, так скрутило душу, не было сил терпеть. Ты уехал тогда, и никто не знал, вернешься ли. Люди говорили – на заработки, а я знала – от меня. – Да, от тебя… Сбежать хотел, вспоминать стыдно. А как ты догадалась? Мы ж с тобой за эти годы и словом не перемолвились. – Я и без слов все про тебя знала: каждую твою мысль, каждое чувство, все, что в тебе творится. – Да ну! – Правда. – А о чем я сейчас думаю, знаешь? – Знаю… Хочешь ты меня, хочешь обнять, хочешь целовать – а не смеешь, как мальчишка. Он засмеялся смущенно, наклонил голову. Она взяла его за руку: – Хоть теперь посмей. Столько лет мы мучили друг друга, и сами мучились, и ломали свою жизнь! – Так что? – Пусть будет хоть одна ночь, да наша. Он вздрогнул, обнял ее, сухие губы их слились воедино. Долго-долго длился первый поцелуй; они пили так исступленно и жадно дыхание друг друга, как припадает к спасительной воде заблудившийся в пустыне. И страшно было разомкнуть объятия, и невозможно было поверить в свое счастье сердцу, давно утратившему надежду. – Не пожалеешь? Не проклянешь меня? Не раскаешься? – Никогда. Век прожила я с другим, так пусть хоть одну ночь буду твоей женой. Они осторожно ступили на хрупкий мосток над бездонной серебряной рекой, и, не оглянувшись, пошли вперед. Другой берег встретил их ласковым прикосновением поднебесного ветра, ароматом диких трав, торжественным молчанием заповедной пущи. Они молча шли по влажному не скошенному лугу, приминая ногами уснувшие цветы, пока женщина не остановилась и не сказала: – Здесь. Мужчина сбросил пиджак и сорочку, расстелил их на высокой траве. Женщина расстегнула молнию на платье, и оно само спустилось к ее ногам. Ни суеты, ни торопливости не было в их движениях, спокойных и уверенных; и такой же безмерный покой был разлит в окружающем их мире, частью которого были мужчина и женщина. Словно творя некий обряд, они освободились от плена тряпок, и встали нагие друг против друга, как перед битвой. И стало видно, что годы придали им горького знания, но не состарили их и не убавили силы. Лунный свет убрал морщины и следы усталости с лиц, посеребрил тела, и они стали схожими с античными статуями. Невыразимой женственностью веяло от белизны ее нежной кожи, округлых форм, широких бедер, высокой полной груди; а сила его широкоплечего, узкобедрого, мускулистого, с четко обозначенными мускулами тела напоминала о том, что каждый мужчина был задуман как воин. И одинокая дева луна, вдоволь налюбовавшись на них, скрыла свой лик за темной облачной вуалью, ибо самое сокровенное в жизни человека не требует свидетелей. Она подняла руки, вынула шпильки из тяжелого узла, и длинные темные волосы рассыпались по плечам, скрывая ее наготу. Он шагнул к ней и поднял ее на руки. – Не довелось после свадьбы, хоть теперь поношу на руках… Мягко положив ее на пиджак и рубаху, он встал рядом с ней на колени, точно желая еще мгновение полюбоваться своей ненаглядной. Она не торопила его, смотрела и улыбалась. Через миг он приник губами к ее лону, вдохнул клубничный аромат ее кожи, вздрогнул – горячая волна прошла через него – и начал целовать ее, все выше, выше, осыпая горячими, задыхающимися поцелуями ее белые груди, плечи, шею, лицо… Она обняла его голову, прижала к себе, потом привстала. – Постой, дай и мне тебя поласкать… Она начала целовать его плечи – именно этого ей давно хотелось! – гладя его руками по спине, чувствуя на своем лице его дыхание. Невыразимая нежность переполняла их, но бродившая в их крови страсть не дала нежности излиться до конца: слишком долго они ждали, слишком поздно пришла к ним их первая ночь! И, не доласкав друг друга, мужчина и женщина снова оказались лицом к лицу. Все зримые и невидимые стены, что так безмерно и безбожно разделяют людей в обыденной жизни, исчезли, и осталась истина: мужчина и женщина, вдвоем в июльской ночи, посреди огромного поля некошеных трав, готовящихся бросить в теплую землю свои семена. Высоко в небе сиял Млечный путь; но они не видели его, мчась к своим звездам все быстрее, стремясь все неудержимее к той вершине, рядом с которой тускнеют любые другие радости. Им не то что не бывало раньше так хорошо; и она, и даже он не знали, что такое возможно. И наконец звездное небо обрушилось на них и оглушило на мгновение; и влажного ночного воздуха не хватило, чтобы вдохнуть. Истомленные, они долго лежали молча: он на спине, она – рядом, положив голову ему на грудь. С высоких трав, вздымавшихся вокруг, медленными каплями спадала медвяная июльская роса, охлаждая их разгоряченные тела. Он первым заметил это, склонился и выпил каплю ночной влаги с ее груди. – Не угомонился? Мало тебе? – Мало, - сознался он. – Всю ночь до зари б тебя миловал, не давал бы ни на миг передохнуть… – Да ты как молодой, - улыбнулась она. – Я и есть молодой. Если не те года считать, что в паспорте, а те, что я счастлив был, так я, почитай, и не жил еще! – Я не о том… Сила у тебя, как у бы… - она вдруг смутилась и не договорила. – Для тебя берег. – Ври больше. Небось, на заработках ни одной бабы не пропускал. Он промолчал, но она не желала отступать. – Ну скажи, много ведь было баб у тебя? – Много. Но знаешь как: баб может быть много, а любовь – одна. – И та чужая жена… В метрах двух от них внезапно вспорхнула небольшая птица, и оба вздрогнули. Птаха издала пронзительную трель, и где-то на другом конце поля ей откликнулась товарка. – Птицы проснулись, скоро светать начнет. – Вот и кончилась наша ноченька… Спасибо тебе за нее. – Что ж дальше? – А ничего. – Как ничего? – Будем жить, как жили. Я только одного хочу: понести от тебя. Я все Бога молила, чтоб удалось тебе в эту ночь. – И что? – Если повезет, будет у меня сын. – Почему сын? – Потому что от тебя одни мужики рождаются. Троих сделал, и четвертый должен получиться. Она приподнялась, взглянула в его глаза, и увидела в неясном свете звезд, что лицо его серьезное, без улыбки, и напряженное, как у человека, преодолевающего внутреннюю боль. – Что, милый? – А если уехать? Бросить все? – Поздно, милый. Раньше надо было. – Когда? – Когда я девчонкой в черном платье всю ночь не спала и ревела: на все село играла музыка, на все село гуляла твоя свадьба… – Я не любил ее никогда. Так получилось. – А сынов своих тоже не любишь? Что молчишь? То-то же. – Я только из-за них и не развелся… – Тогда не развелся, а теперь поздно. Да и куда нам ехать? – Земля большая. – Да места на ней для нас нет. Далеко-далеко, за пущей, на самом востоке начало светлеть небо. Мужчина и женщина, одевшись во влажные от росы одежды, вернулись обратно тем же путем – по мостику через речку, в которой текла уже другая вода. Звонко запели на разные голоса большие и малые птахи: завершилось короткое царствование июльской ночи, и она ушла за горизонт по Млечному пути – без возврата. Безлюдна земля перед рассветом, есть лишь небо, деревья и птицы. И смятые травы посреди огромного дикого поля, горькие поздние травы, плачущие студеными предутренними слезами. - Моя милая, моя скромница, Маков цвет на лугу! Ты придешь ко мне ночкой темною? - Не приду, родной. Не смогу… - Моя милая, моя душенька! Безвозвратно идут года. Пролетели уж годы лучшие. Будем ль вместе мы, и когда? Моя милая, ненаглядная! Назову ли тебя женой? - За чертою, родной, невозвратною, Лишь за тою чертой. - Отчего же так, моя светлая? Я ведь жизнь отдам за тебя. - Проворонил ты дни заветные, А теперь уже не судьба… © Елена Шерман |
|
|
